Вида серого, мятого и неброского,
Проходя вагоны походкой шаткою,
Попрошайка шпарит на память Бродского,
Утирая губы дырявой шапкою.
В нем стихов, наверное, тонны, залежи,
Да ему студентов учить бы в Принстоне!
Но мажором станешь не при вокзале же,
Не отчалишь в Принстон от этой пристани.
Бог послал за день только хвостик ливерной
И в глаза тоску вперемешку с немочью…
Свой карман ему на ладони вывернув,
Я нашел всего-то с червонец мелочью.
Он с утра, конечно же, принял лишнего,
И небрит, и профиля не медального –
Возлюби, попробуй, такого ближнего
И пойми, пожалуй, такого дальнего!
Вот идет он, пьяненький, в лысом валенке,
Намешав ерша, словно ртути к олову,
И, при всем при том, не такой и маленький,
Если целый мир уместился в голову.
Электричка мчится, качая креслица,
Контролеры лают, но не кусаются,
И вослед бродяге старухи крестятся:
Ты гляди, он пола-то не касается!.. The kind of gray, crumpled and inconspicuous,
Passing the carriages with a wobbly gait,
The beggar spits in memory of Brodsky,
Wiping his lips with a leaky hat.
There are probably tons of poems in it, deposits,
Yes, he would teach students at Princeton!
But you will not become a major at the station,
You can’t set off to Princeton from this dock.
God sent only a ponytail of liverwurst in a day
And in the eyes of melancholy mixed with sickness …
Turning out his pocket in his palm,
I found only a piece of gold.
In the morning, of course, he took too much,
And unshaven, and not a medal profile —
Love, try, such a neighbor
And understand, perhaps, such a distant one!
Here he comes, drunk, in a bald felt boot,
Mixing a ruff, like mercury to tin,
And, for all that, not so small,
If the whole world fits into the head.
The train rushes, rocking the chair,
The controllers bark but don’t bite
And after the tramp, the old women are baptized:
Look, he’s not touching the floor! ..