История одной дунганско-узбекской семьи

Post Views:
42

Мои родители выросли и жили в селе Каракунуз (ныне село Масанчин) Курдайского района Джамбулъской области в Казахстане. Мама рано овдовела: от тяжелой болезни умер молодой муж. Повторного брака вдов китайская традиция не одобряла. По этому случаю есть поговорка: “Хороший конь не носит двух седел, хорошая женщина не выходит замуж: второй раз”. Следуя ей, многие женщины, оставшись без мужа, отказывались вторично выходить замуж. А в то время (конец XIXв. и вплоть до 30-х гг. XX в.) среди дунган был очень распространен обычай умыкания вдов, что было связано с нехваткой женщин. Кроме того, брак вдов через умыкание давал им возможность переступить через традицию и сохранить при этом лицо: я не хотела, меня вынудили.

Опасность реальной кражи заставляла домашних днем и ночью сторожить мою маму. По бытовавшему тогда старинному обычаю левирата — “юйсо”, вдова должна была выйти замуж за неженатого младшего брата мужа — деверя. Но таковой (мой будущий отец) был очень мал: ему тогда было около 11 лет. Однако угроза кражи невестки заставляла торопиться. Таким образом 19-летняя женщина вышла замуж: за мальчика. Мама долго не воспринимала его всерьез и частенько колотила молодого мужа. Тогда на семейном совете было решено отправить незадачливого мужа учиться в медресе. По прошествии пяти лет папа вернулся и родители зажили нормальной супружеской жизнью.

В те времена среди зажиточных дунган было широко распространено двоеженство и многоженство. Кроме того, у моих родственников по мужской линии этот обычай перерос в традицию. Спустя определенное время, взял вторую жену-дунганку и мой отец.

Здесь уместно привести семейные предания, характеризующие отношения, в частности между мужчинами, в нашем роду. У моего отца не было родного брата, но его заменял старший двоюродный брат по мужской линии. А в те времена различий между родными и двоюродными братьями по отцу не делали. Мой папа был человеком довольно сложного характера и потому всегда находил дома повод поскандалить, бывало и руки распускал. Когда сцены становились слишком бурными, моя мама грозила пожаловаться его старшему (двоюродному) брату. Как правило, отец после этого успокаивался, если же нет — мама звала на помощь брата. Тот, недолго думая, садился на коня и с кнутом в руке, поднимая шум, подъезжал к дому младшего брата, но, приближаясь, не особенно торопился, давая последнему ускользнуть. И действительно, заслышав топот копыт, папа через задний двор убегал из дому.

Старший же брат отца, делая вид, что ничего не заметил, грозно въезжал во двор. Женщины жаловались, он соглашался и грозил благополучно сбежавшему брату высоко поднятым кулаком. Так, общим удовлетворением и заканчивался семейный скандал. Женщины успокаивались тем, что на их обидчика нашлась управа. Папа — тем, что подчинился воле старшего брата. Причем он нисколько не стеснялся рассказывать об этом своим друзьям, более того, даже гордился. Старший же брат был рад, что уладил семейную ссору, не уронив авторитета младшего.

В начале 30-х гг. наша семья, в том числе и вторая жена отца — мы звали ее тетей (яя), как сестру матери, — переехала в Ташкент. Здесь вскоре он женился (естественно, без регистрации) еще на двух женщинах: узбечке и русской.

По поводу своих браков у отца до конца жизни (а прожил он 51 год, имея уже годовалого внука) было сожаление, что он так ни разу не надел на своей свадьбе “хун ” — свадебные перевязки, когда женятся на девушке: все его жены были или вдовами, или разведенными.

Сильный голод 1933 г. вынудил нашу семью засобираться в дорогу в поисках лучшей доли. Решили ехать в Китай, вслед за двоюродным дедом. Вещи были собраны и мы прибыли в Ташкент, чтобы оформить необходимые документы. Но вскоре стало известно, что, по решению властей, граница закрыта. Так мы остались в Ташкенте. Думали — временно, оказалось — навсегда.

В середине 30-х гг., когда мне было лет 11-12, мы жили в махалле “Чагатай-Дарвоза ” в старогородской части Ташкента. Наша семья состояла из шести человек: папа, мама, вторая жена отца и нас трое детей. Старшей была я. Папа занимался торговлей. Привозил из Фрунзе (ныне Бишкек) товар, в основном красный молотый перец и другие специи. Продавал на базаре в старой части города, где у него имелись две торговые точки. Занимался и нелегальной деятельностью—расплавлял советские серебряные полтинники и продавал слитки. По своим торговым делам, а также чтобы навестить двух других своих жен, он часто отлучался из дому. Иногда отлучки сильно затягивались. Оставленные запасы съестного истощались. Мама и вторая жена отца не работали, не знали ни русского, ни узбекского тыков. Бывало, нас посещали немногочисленные знакомые дунгане и дальние родственники, привнося оживление в монотонные дни ожидания отца. Но более всего запало мне в душу простое человеческое отношение к нам со стороны соседейузбеков. Как правило, через пять-семь дней после отъезда отца (каким-то образом это становилось известно) к нам заглядывала одна из соседок и интересовалась: все ли в порядке, не нуждаемся ли мы в чем-либо? Переводчицей выступала я. Таким образом, по очереди, к нам заходили все ближние соседки. После 10—15 дней отсутствия отца они при каждом посещении приносили с собой лепешки, хотя самим им жилось тяжелее, чем нам. Именно с тех пор мне в память врезался вкус узбекской лепешки. Солоноватая, в отличие от дунганского хлеба, она быстро насыщала и без закусок, и очень нам нравилась.

Моя мама, хотя и была человеком сильного характера, но длительное отсутствие (иногда до двух и более месяцев) в доме мужчины, родственников и соплеменников, незнание языков, незнакомое этническое окружение надламывали ее и приводили в уныние. В такой ситуации почти ежедневные участливые посещения соседей, иногда с детьми, разряжали атмосферу заброшенности, безысходности, привносили настроение и ощущение близости и уюта в отношения с соседями-недунганами, сравнимые с родственными. В это время мы играли в узбекские игры, учились считалкам, стишкам, песням, любовь к которым я пронесла через всю жизнь. Эти же чувства я испытываю и к узбекской культуре, и к узбекской земле, ставшей нам второй родиной.

Знание с малых лет узбекского языка, приобщение к культуре узбекского народа, тесное знакомство с традициями и другими чертами этнического характера давали мне возможность чувствовать и считать их своими. Большую часть жизни прожив в Узбекистане, я ни разу не почувствовала себя чужой.

Усвоение с детства языка, знание этнического стереотипа узбеков, в том числе их толерантность в межнациональном общении, во многом способствуют формированию у представителей других этносов ответной адекватной реакции. В одних случаях это ускоряет ассимиляционные процессы определенной части малых народов среди узбеков, в других — оказывает положительное влияние на общую атмосферу межнациональных отношений. Но и в том, и в другом случае толерантность узбекского народа ускоряла и ускоряет процесс приобщения к узбекской культуре, приобретения новой родины для миллионов людей на узбекской земле. Уверена, что именно эти мотивы послужили важным фактором, подвигшим моего отца убедить двух своих свояков оставить насиженные места и семьями переехать из Джамбульской области Казахстана в нынешнюю Дунган-махаллю колхоза “Карасу” Уртачирчикского района Ташкентской области. Сейчас потомки моей мамы и двух ее сестер составляют более 280 человек, или около 15% всего дунганского населения Узбекистана.

Записал М. Савуров

Этнический атлас Узбекистана.
© Институт «Открытое Общество» — Фонд содействия — Узбекистан, 2002.
Совместное издание «ИООФС — Узбекистан» и ЛИА Р. Элинина, 2002 г.