Post Views:
167
В конце XIX века символическим центром Ташкента стал тенистый парк, носящий сегодня имя эмира Тимура – завоевателя, создавшего в XIV веке огромную среднеазиатскую империю со столицей в Самарканде. Когда-то на этом месте стоял памятник первому генерал-губернатору Туркестана Константину Кауфману (1818–1882), затем – Карлу Марксу. Теперь это место занимает конная статуя Тимура.
После распада Советского Союза Тимур получил статус отца нации. Проблема, однако, в том, что уже к 1500 году его потомков и наследников вытеснил из Трансоксианы племенной союз узбеков, под властью которых регион оставался вплоть до завоевания Российской империей в XIX веке. Попытка проследить, как Тимур стал отцом узбекской нации, ведет к долгим блужданиям по малоизученным областям советской национальной политики в ее взаимодействии с устремлениями революционизированной среднеазиатской интеллигенции начала XX века. По ходу дела выясняется, в каком смысле корни современной узбекской идентичности следует искать в бурных политических событиях первой половины XX века, где страстная устремленность узбекской интеллигенции сочеталась с абсолютно бесстрастным функционированием советского государства.
Тимур, несмотря на сомнительность своего статуса в качестве чингизида, стал наследником монгольской империи. Созданием мощного государства его деяния не ограничивались. Правление Тимура и его потомков пришлось на период невиданного культурного расцвета, породившего таких светочей науки и искусства, как астроном-правитель Улугбек и поэт Алишер Навои. Культура эпохи тимуридов сочетала монгольское государственное правление с исламскими культурными формами. Именно в этот период восточно-тюркский язык возвысился до уровня литературного, названного чагатайским в честь третьего сына Чингисхана, который унаследовал Трансоксиану, или Мавераннахр. Творения Навои возвели чагатайскую поэзию в ранг мировой и положили начало литературной традиции, не прекращавшейся вплоть до XX века. Чагатайский язык сосуществовал с персидским: большинство поэтов были двуязычными, да и сам чагатайский вобрал в себя большое количество персидской лексики и литературных образцов. Чагатайская культура продолжала оказывать влияние даже после того, как тимуриды сошли с исторической сцены. Современные узбеки считают себя прямыми потомками этой традиции: чагатайский язык называется теперь староузбекским, а Навои занимает важнейшее место в узбекском литературном пантеоне.
Связь между чагатайским наследием и современным узбекским народом выкристаллизовалась в советское время. Самого Тимура советские власти, конечно, не одобряли (в официальных публикациях подчеркивались «феодальный характер и необычайная жестокость его завоеваний»), однако фигуры вроде Улугбека и Навои прочно вошли в пантеон узбекских культурных героев. Пятисотлетие со дня рождения Навои отмечалось в 1941 году на всесоюзном уровне – именно в связи с этим юбилеем советский узбекский народ в явной форме предъявил права на чагатайское наследие. По заказу юбилейного комитета Навои при СНК УзССР историк-востоковед Александр Якубовский подготовил работу по истории узбеков. Небольшая брошюра «К вопросу об этногенезе узбекского народа» вышла только по-русски и до сих пор остается определяющим текстом для узбекской национальной идентичности. Якубовский оспаривает «неизжитый до наших дней взгляд, согласно которому узбекский народ ведет свое существование от кочевников-узбеков, начавших проникать в Среднюю Азию в ХV веке и завоевавших ее всю под предводительством Шейбани-хана лишь в начале XVI», и предлагает взамен гипотезу о более древнем происхождении узбеков, их культуры и языка:
«В состав узбекского народа “узбеки–кочевники” вошли […] лишь последним существенным слагаемым. Основой его являлись как раз не они, а все тюркское население Узбекистана, которое формировалось здесь в течение многих веков в сложном процессе этногенеза. […]
Чрезвычайно характерно, что пришельцы узбеки-кочевники приняли в литературе тот язык, который был тогда господствующим среди тюрок Мавераннахра и который называли чагатайским. Если обратиться к прошлому, то этот язык составит одну линию развития с языком караханидской эпохи, а с современной точки зрения он является одним из этапов развития современного узбекского языка»[1].
В этой связи чрезвычайно интересно обнаружить яростную критику чагатаизма на страницах органа Среднеазиатского бюро (Средазбюро) ЦК ВКП(б) «За партию», опубликованную за каких-то 12 лет до выхода брошюры Якубовского. Узбекский автор настаивает:
«Чагатайская литература […] как по содержанию, так и по форме чужда современному узбеку. […] Чагатайский язык, который считается родоначальником узбекского, весьма далек от современного литературного языка узбеков. Чагатайский язык состоит на девять десятых из смеси арабского и фарсидского языков. Поэтому его не понимают не только рядовой грамотный узбек, но и узбекский интеллигент, вышедший из советской школы и инпросов без предварительного прохождения дореволюционного религиозного “университета” старой Бухары».
Даже поэзия Навои полна «агитации за бога или его пророка». Автору этой критической статьи, Дж. Байбулатову, «чагатаизм» представляется слабо завуалированной формой пантюркизма, панисламизма и местного национализма; он характеризует следующим образом:
«[Это] путь разрыва с пролетарской интернациональной идеологией в области литературы, путь выращивания литературных шовинистов, путь возврата к идеологии “золотого века” – мистицизма»[2].
Статья Байбулатова перепечатывалась несколько раз на узбекском и на русском, сыграв существенную роль в определении линии развития советской узбекской литературы в 1930-х годах, – чагатаизм в ее рамках был абсолютно недопустим.
Чагатаизм и узбекская интеллигенция
В предреволюционный период первые среднеазиатские интеллектуалы-модернисты (так называемые джадиды) самостоятельно пришли к чагатаизму. После завоевания Средней Азии Россией местная интеллигенция пришла к выводу, что спасти их земли от вечной имперской кабалы сможет лишь радикальное самоусовершенствование. Из национально-освободительного дискурса того времени среднеазиатская интеллигенция твердо усвоила положение о том, что мир состоит из отдельных народов, ведущих постоянную борьбу за превосходство. Соответственно, чтобы добиться успеха в битве за жизнь, нация должна, во-первых, прийти к самосознанию, а во-вторых, организоваться для развития и самозащиты. Эта логика привела джадидов к новой постановке вопроса об идентичности, набиравшей популярность среди мусульманской интеллигенции как в Российской, так и в Османской империях.
Ключевым моментом стало освоение фундаментальных романтических представлений об общности. Мусульманская интеллигенция обеих империй вдруг «открыла» для себя свои тюркские корни и научилась ими гордиться. Этот феномен можно назвать подъемом тюркизма, ознаменовавшим существенный разрыв в представлениях мусульманских элит об обществе. Акцент на этническом происхождении, за которым стояли новые этнографические представления, достижения тюркологии и лингвистики, был по существу разрушительным для конфессиональных и династических принципов, формировавших понятия об идентичности и принадлежности в среднеазиатских обществах. Тем не менее, тюркизм не приводил автоматически к пантюркизму, хотя в руководстве обеих империй (как в русском, так и в британском) их постоянно путали. Ученые впоследствии увековечили эту путаницу[3]. Тюркизм отнюдь не был единым: жители Османской империи, татары и население Средней Азии вкладывали в него совершенно разные ценности. В Средней Азии идейным следствием тюркизма стал чагатаизм – именно в этой форме реализовалась гордость оригинально-среднеазиатским тюркским наследием, что нередко вступало в противоречие с другими разновидностями тюркизма.
Одной из наиболее значительных фигур этого периода был Абдурауф Фитрат (1886–1938). Получив образование в Бухаре, Фитрат четыре года (1909–1913) провел в Стамбуле, где напитался идеями тюркизма. В 1917 году он неоднократно указывал на фигуру Тимура как на основание среднеазиатской национальной идентичности. Из родоначальника династии и завоевателя Тимур превратился в его интерпретации в отца-основателя среднеазиатской тюркской нации. В конце 1918 года Фитрат собрал единомышленников в культурную организацию «Чигатой гурунги», нацеленную на «сбор по всему Туркестану старых и новых тюркских произведений, поиск материалов для обновления тюркского языка и обогащения его словаря и литературы»[4]. В следующие два года организация провела целый ряд дискуссий о языке и литературе, а также поставила вопрос о реформе орфографии. Организация прославляла тюркскость: ее члены писали под псевдонимами типа Бату, Уйгур, Чингиз и Темочин и видели в Алишере Навои отца чагатайской литературы.
В 1922 году «Чигатой гурунги» закрыли за распространение идей пантюркизма, и до конца советского времени клуб постоянно за это критиковали – при том, что его члены выступали против османизма и общетюркского языка, основанного на турецком. Члены клуба уделяли огромное внимание борьбе с преподаванием на турецком в мусульманских школах Ташкента – такая практика сложилась под влиянием турецких военнопленных, многие из которых в 1918–1920 годах работали учителями и рассматривали местный язык как один из диалектов турецкого. С ведома ташкентского отдела народного образования в программах мусульманских школ обучение «общетюркскому языку» шло после трех лет преподавания «родного языка». Фитрат, проживший четыре года в Стамбуле, считал это «оскорблением и небрежением по отношению к нашему языку», на котором, по его словам, была создана «самая полная, самая богатая и наиболее ценная из всех тюркских литератур»[5]. Важно отметить, что подобного рода отсылки к чагатайскому наследию всегда сопровождались у Фитрата огромным желанием осовременить и «национализировать» язык, для чего предлагалось провести реформу орфографии, чтобы приблизить письменный язык к разговорному, работать над созданием новой лексики и настойчиво противостоять арабскому и персидскому влияниям на всех уровнях. Последний момент имел особенную важность, поскольку чагатайская литература черпала образцы из арабской и персидской традиций, оттуда же заимствовалось и немалое количество лексики. Возникшая в эти годы новая литература (по праву принадлежащая к золотому веку узбекской словесности) была отмечена отказом от традиционных условностей, использованием новой лексики и новым художественным отношением к реальности[6]. Отношения между чагатайским и узбекским не были механистичными – Фитрат надеялся, что правила современного узбекского языка можно сформулировать на основе внутренней логики чагатайского, а не заимствовать из других литературных языков вроде турецкого или татарского. Чагатаизм таким образом был весьма далек от пантюркизма; скорее в такой форме Средняя Азия пыталась выделить себя из тюркского мира.
Определение узбекской нации
Страстные споры интеллектуалов часто имели крайне мало общего с тем, как народ сам воспринимал собственную идентичность. До появления джадидизма упоминания узбекской нации в источниках отсутствуют полностью. До прихода России самосознание различных групп населения Средней Азии представляло собой сложную мозаику из раздробленных идентичностей, тесно связанных с социальной и экономической структурой региона. Пытаясь разобраться в самоопределении местного населения, этнографическое исследование 1921 года обнаружило, что «ни один признак – ни язык, ни племенное самосознание, ни институты быта, ни физиологический тип – сам по себе не является исчерпывающим»[7]. Разделение сообществ не совпадало с лингвистическим и этническим делением. Более того, оно не совпадало и с языком, который та или иная группа употребляла в общении. Некоторые группы – например, узбеки Бухары – называли себя узбеками, хотя говорили исключительно на персидском[8]. В 1949 году антрополог Балкис Кармышева нашла в Балджчувоне общность, представители которой утверждали, что происходят от тюркских племен, однако говорили только на таджикском и считали себя «таджиками рода тюрк»[9]. Узбеками обычно именовали себя кочевые народы Трансоксианы. Городское население чаще всего называло себя по месту жительства, или «сартами», или «тюрками»[10]. Таким образом утверждение джадидов того, что оседлое население Средней Азии составляет единую узбекскую нацию, стало поворотным и сыграло важную роль в политических событиях революционного периода[11].
Собственно, слова Якубовского о необходимости «отличать условия формирования того или иного народа от истории его имени»[12] на деле оказались верны, но лишь с точностью до наоборот. Якубовский утверждал, что узбекская нация существовала задолго до того, как ее стали так называть. На мой взгляд, ситуация была обратной: название «узбеки» встречалось задолго до появления собственно узбекского народа, который возник во время революции благодаря возглавляемому интеллигенцией политическому движению, а также благодаря появлению советского Узбекистана. В 1917 году «узбекизм» не играл особой политической роли, поскольку политика вращалась вокруг территории под названием Туркестан. Автономное правительство, провозглашенное в ноябре 1917-го в Коканде (и свергнутое в феврале 1918-го Красной гвардией Ташкентского совета, состоявшего из русских), говорило от лица «народов, населяющих Туркестан», и предоставляло русскому населению края полноценное представительство на будущем съезде местных депутатов[13]. Однако благодаря стремительному развитию национального самосознания в политическом воображении мусульманской интеллигенции Средней Азии сообщество «мусульман Туркестана» легко превратилось в узбекскую нацию, о которой мусульманские деятели заговорили в 1920-х годах.
Российские этнографы и специалисты по статистике так и не смогли разобраться в загадках местной идентичности, и вплоть до 1917 года этническая классификация Средней Азии была весьма приблизительной. Даже к 1924 году, когда уже вовсю шел процесс национально-территориального размежевания, этнограф Владимир Кун писал:
«Научная литература по этнографии Туркестана, несмотря на свое изобилие, далеко не освещает многих сторон туземного быта. […] Достаточно сказать, что сам основной объект изучения – племенной состав населения Туркестана – и расположение его в стране далеко не достаточно изучен»[14].
Наибольшие сложности представлял анализ оседлого населения Средней Азии: классифицировать его с позитивистских позиций не удавалось в течение более чем 50 лет российского господства[15]. Взаимопереплетение терминов «сарты», «тюрки» и «узбеки» так и осталось нераспутанным. В переписи 1897 года они использовались параллельно. В повседневной жизни русскоязычное население и начальство называли коренное население Туркестана «туземцами» или просто «мусульманами».
Первые советские лидеры знали об этой проблеме и попытались ее решить. В 1920 году Ленин говорил о необходимости «составить карту (этнографическую и так далее) Туркестана с подразделением на Узбекию, Киргизию и Туркмению»[16]. Впрочем, революция и гражданская война оказались не самым благоприятным временем для этнографических изысканий.
В эти годы в полную силу работала комиссия по статистике Туркестана, однако занимались там по большей части сбором данных, а не их анализом. То же самое относилось и к институтам в Москве и Петрограде. Этнографу Владимиру Куну удалось сформировать научную комиссию по изучению быта коренного населения Туркестана при поддержке республиканского Совнаркома. Летом 1921-го и 1922 годов прошли этнографические экспедиции, однако их работа так и не была доведена до конца из-за недостатка средств и противодействия басмачей[17]. Единственным результатом работы комиссии стал список населяющих Туркестан народностей, полный разного рода оговорок и жалоб на неполноту сведений[18]. Этническая классификация народов Средней Азии оставалась фрагментарной вплоть до 1924 года, когда начался процесс территориального размежевания. Определение границ, таким образом, не основывалось на готовом этнографическом знании (имперском или колониальном), экспертным оценкам не отводилось сколько-нибудь значительной роли. Российские этнографические классификации не имели большого значения и для национальных дискурсов азиатских элит. Для джадидов основным источником стали дореволюционные тюркистские дискурсы Российской и Османской империй, которые, хотя и опирались на работы европейских (в том числе российских) этнографов, ориенталистов и историков, тем не менее, имели ряд особенностей.
Национально-территориальное размежевание Средней Азии
Результатом национально-территориального размежевания Средней Азии, в ходе которого была реализована общесоветская политика разграничения по национальному признаку, стал Узбекистан. Процесс начался внезапно в январе 1924 года, когда оргбюро ВКП(б) постановило следующее:
«[Поручить] т. Рудзутаку во время своей поездки в Туркестан созвать совещание ответственных работников Бухары, Хорезма (если возможно) и Туркестана – с тем, чтобы подвергнуть предварительной разработке вопрос о возможности и целесообразности государственного размежевания Киргизской, Узбекской и Туркменской областей и пр. по национальному принципу»[19].
Несмотря на столь приблизительные задачи, процесс начал развиваться с молниеносной скоростью. Задача обсуждалась центральными комитетами компартий всех трех республик в феврале и марте, в апреле их решения были представлены в Средазбюро ВКП(б), после рассмотрения на котором проект резолюции передали в Политбюро. Соответствующий декрет вышел 4 июня 1924 года. За лето территориальная комиссия определила границы республик; основная часть работы была закончена к 18 ноября 1924 года, когда исполнительные комитеты всех трех республик встретились, чтобы самораспуститься и провозгласить новые республики[20].
Последовавшая за этими событиями дискуссия примечательна своей язвительностью и отсутствием ссылок на мнение специалистов. Не считая нескольких записок Центральной статистической комиссии, эксперты в процессе определения границ не участвовали. Территориальная комиссия работала с головокружительной скоростью – вопросы решались за несколько недель, у ее членов просто не было времени изучать этнографические отчеты. Решения, как правило, вырабатывались на основании притязаний и контрпритязаний, а не на основании каких-либо сведений. Центральный исполнительный комитет Кирреспублики в составе РСФСР утверждал в 1922 году, что 93% населения Семиречья и Сырдарьинской области составляют казахи[21]. В августе 1924 года казахские представители подняли вопрос о создании отдельной автономной области для казахов, населяющих Бухарскую Народную Советскую Республику (БНСР). Муса Саиджанов, узбекский представитель БНСР, указал, что в Бухаре было не больше 30 тысяч казахов, на что казахский делегат Нарусбаев ответил, что их там 360 тысяч. В ходе дальнейшей дискуссии эти двое не пришли к согласию даже по количеству казахских делегатов на последнем Бухарском съезде советов[22]. В том же духе сомнению подверглась точность всех предшествующих переписей (последней имперской 1897 года и неполных сельскохозяйственных переписей, проводившихся в 1917-м и 1920 годах), а территориальные претензии обосновывались ссылками на ту, результаты которой больше соответствовали характеру этих притязаний. Примечательно, что почти все детали прорабатывались местными кадрами совершенно самостоятельно – партийные комиссии ограничивались в основном разбором спорных моментов и самостоятельно принимали решения, только когда разрешить спор было невозможно. Национальное размежевание было высшим политическим достижением национальных кадров Средней Азии, а также временем триумфа национальной идеи в регионе.
Узбекский проект был подготовлен Файзуллой Ходжаевым, председателем Бухарского совнаркома и учеником Фитрата: в Средазбюро в Бухаре Ходжаева считали наиболее надежным человеком. Документ открывался таким заявлением:
«Народ узбеков, ранее сплоченный в особое государство Тимура и его преемников, распался в позднейшие столетия на отдельные части. В ходе веков распад этот определяется ослаблением хозяйственных сил и политическим строением, последним звеном которых является экономическое разложение, утрата государственного единства, физическое разрушение народа под господством ханства, эмирата, царизма»[23].
Государство Тимура объявлялось узбекским, а его развал – причиной экономического и политического упадка узбекской нации! Далее документ указывает на необходимость воссоединения узбекского народа как на насущную задачу советского строительства:
«Отказ от срочного решения этой задачи задержит развитие сил народов Средней Азии, утвердит настоящее положение вещей, произвольно разрывающее национальности на отдельные части»[24].
Это обоснование возникновения Узбекистана на основе Бухары было принято Средазбюро в 1924 году. Появившийся таким образом Узбекистан (с Таджикской АССР в его составе) объединял все оседлое и полуоседлое население Средней Азии и считал себя напрямую связанным с учрежденной Тимуром государственностью.
Гражданам нового Узбекистана предстояло теперь научиться быть узбеками. На протяжении последующих десятилетий написание национальной истории, изучение культурного наследия и стандартизация письменного языка способствовали созданию общего ощущения узбекства среди тех, кто стал теперь частью узбекской нации. Ощущение достаточно сильное, но – как всегда бывает при любом проекте нациестроительства – оно принесло с собой и полную амнезию в отношении условий своего возникновения.
Эти процессы не были прямолинейными. Старая интеллигенция, местные коммунисты, партийное руководство и русские ученые имели разные представления о том, какой вид должны принять отдельные стороны узбекской культуры, и на протяжении полутора десятилетий определение узбекской культуры и идентичности советского узбека было источником многочисленных конфликтов. В этом отношении Узбекистан ничем не отличался от других национальных республик СССР, но здесь мы снова возвращаемся к чагатаизму и Абдурауфу Фитрату.
В течение двух с половиной лет Фитрат работал в правительстве БНСР, в том числе и в качестве министра образования. Он основал школу восточной музыки с целой программой музыковедческих исследований (руководить работой по записи и нотации народной музыки он пригласил Виктора Успенского). Фитрат способствовал переводу работ Арминия Вамбери и Василия Бартольда по истории Средней Азии на узбекский. Однако сотрудникам Средазбюро его деятельность представлялась чересчур националистической, и Фитрат был выведен из состава правительства в мае 1923 года, в ходе одной из крупнейших чисток. Следующие два года Фитрат провел в Москве, где полностью посвятил себя исследовательской работе. По возвращении в Узбекистан, в конце 1925 года, он опубликовал ряд фундаментальных работ по литературе и музыке Средней Азии. К их числу принадлежит и антология «Образцы узбекской литературы», ставшая объектом нападок со стороны Байбулатова. В этой серьезной с научной точки зрения работе Фитрат по сути создал канон «узбекской классики» – корпус текстов, к которым современная узбекская литература могла обращаться за вдохновением.
«Наш край стал называться узбекским краем только в XVI веке, но все знают, что тюрки жили в Средней Азии задолго до этого. У них была самостоятельно развивавшаяся литература, которая стала чагатайской после подъема узбеков»[25].
Примерно той же логике следуют опубликованные в 1941 году рассуждения Якубовского, но в 1929-м Фитрата подвергли за эту логику безжалостной критике.
Идеологический фронт
Как мы видели выше, Байбулатов обвиняет Фитрата в мистицизме, панисламизме, пантюркизме и национализме. Кроме того, его волнует следующее: «Тут невольно напрашивается вопрос, почему именно чагатайская литература […] может стать основой современной узбекской пролетарской литературы»[26]. Он, однако, не задает более глубокого вопроса: как пролетарская литература вообще может возникнуть в отсутствие пролетариата? Узбекского пролетариата в тот момента практически не существовало. По мере развития советской экономики в 1920-х стало очевидно, что основная роль Средней Азии – выращивание хлопка. Промышленные инвестиции были крайне незначительными, что вызвало волну недовольства среди среднеазиатской интеллигенции – как партийной, так и беспартийной.
Нападки Байбулатова на Фитрата были частью «идеологического фронта», развернутого партией в 1926 году против «старой интеллигенции» (то есть джадидов), чья лояльность и идеологическая чистота всегда ставились под сомнение. Кампания должна была лишить дореволюционную интеллигенцию решающего голоса в культурных вопросах, предоставив их решение партийным органам. Руководил этим фронтом Акмаль Икрамов, первый секретарь Компартии Узбекистана и самопровозглашенный левый коммунист, однако на это, безусловно, имелась санкция Средазбюро. В течение последующих лет новая когорта молодых интеллектуалов, сформировавшихся в советских учреждениях (многие из них прошли обучение в Москве), выступила против джадидов, обвиняя их во всевозможных идеологических грехах – от национализма, панисламизма и пантюркизма до контрреволюции и антисоветской деятельности. Однако сам Байбулатов к ним не принадлежал. Он был местным чекистом и подозревал Фитрата в антисоветской деятельности[27]. Фитрату было позволено отвечать в прессе, однако ситуация складывалась против него и его круга. Разоблачения появлялись в печати ежедневно: молодые писатели ссылались на свое «пролетарское» происхождение, чекисты следили за идеологической чистотой, а журналисты выискивали коррупцию. В 1930 году прошла чистка националистически настроенной интеллигенции, засевшей в узбекском Наркомпросе. Самых известных, в том числе Фитрата, однако не тронули – отчасти благодаря опеке Файзуллы Ходжаева. Когда же в 1937 году он сам попал в опалу (вместе с Акмалем Икрамовым), шансов у «старых интеллектуалов» не осталось. В 1937-м все они были арестованы, а позже расстреляны (большинство – за одну ночь в октябре 1938 года).
Заключение
В 1941 году Якубовский пишет:
«Современные узбеки, строящие в братском содружестве с другими народами СССР коммунистическое общество, не являются народом, не знающим своего происхождения. […] Этот народ имеет долгую и непрерывную историю своего развития на территории Узбекистана. […] Филология и лингвистика дают нам ту же непрерывную линию развития, идущую от языка Ходжа Ахмада Ясави, через язык Лютфи и Алишера Навои, к современному узбекскому литературному языку»[28].
Хотя Якубовский приходит к таким выводам, опираясь на научные и «этногенетические» основания, Фитрат полностью бы их поддержал, если б не лежал к этому времени в безымянной могиле. Его поколение заплатило жизнью за идеи, которые – за вычетом Тимура – стали официальной версией идентичности советских узбеков в 1940-х годах.
Адиб Халид, историк
(перевод с английского Ольги Серебряной)
1) Якубовский А.Ю. К вопросу об этногенезе узбекского народа. Ташкент, 1941. С. 1, 12, 13.
2) Байбулатов Дж. Узбекская литература и чагатаизм // За партию. 1929. № 3–4. С. 99–111.
3) Подробной аналитической работы о подъеме тюркизма, как, впрочем, и об идейном обмене между интеллектуалами Российской и Османской империй, не существует до сих пор. Единственный труд на эту тему появился в 1929 году: Akçuraoğlu Y. Türkçülük // Türk Yılı. Ankara, 1928. С. 288–459. О важности произошедших в XIX веке открытий в области ориентализма и тюркологии см.: Gökalp Z. Türkçülüğün esasları. Istanbul, 1923. С. 5–10.
4) Чагатой гурунги // Иштирокиюн. 1919. 4 февраля.
5) См. речь Фитрата на конференции, посвященной реформе орфографии: 1921 йил январида бўлган биринчи ўлка ўзбек тил ва имло курултойининг чикорган карорлари. Ташкент, 1922. С. 35–40.
6) Лучшие образцы этой поэзии обнаруживаются в антологии, изданной клубом «Чигатой гурунги»: Ёш ўзбек шоирлари [Молодые узбекские поэты]. Ташкент, 1922.
7) Кун В. Изучение этнографического состава Туркестана // Новый Восток. 1924. № 6. С. 351.
8) Сухарева О.А. Бухара XIX – начала XX в.: позднефеодальный город и его население. М., 1966. С. 129–139.
9) Кармышева Б.Х. Очерки этнической истории южных районов Таджикистана и Узбекистана. М., 1976. С. 76.
10) Подробнее об этих вопросах см.: Khalid A. The Politics of Muslim Cultural Reform: Jadidism in Central Asia. Berkeley, 1998. P. 184–215.
11) Политические события 1917 года в Туркестане проанализированы в работе: Халид А. Туркестан в 1917–1922 годах: борьба за власть на окраине России // Трагедия великой державы: национальный вопрос и распад Советского Союза. М., 2005. С. 189–226.
12) Якубовский А.Ю. Указ. соч. С. 1.
13) Агзамходжаев С. История Туркестанской автономии (Туркистон мухторияти). Ташкент, 2006.
14) Кун В. Указ. соч. С. 350.
15) Абашин С.Н. Национализмы в Средней Азии: в поисках идентичности. СПб., 2007.
16) Ленин В.И. Замечания на проекте решения ЦК о задачах РКП(б) в Туркестане // Полное собрание сочинений. М., 1970. Т. 41. С. 435–436.
17) Кун В. Указ. соч. С. 351–354.
18) Зарубин И.И. Список народностей Туркестанского края. Л., 1925. Написанная в 1922 году, эта брошюра была опубликована лишь в 1925-м, когда Туркестан уже перестал существовать.
19) Россия и Центральная Азия. 1905–1925 гг. Сборник документов / Сост. Д.А. Аманжолова. Караганды, 2005. С. 399.
20) Этот процесс блестяще описан в работе: Haugen A. The Establishment of National Republics in Soviet Central Asia. London, 2003.
21) Государственный архив Российской Федерации. Ф. 1318. Оп. 1. Д. 12. Л. 144.
22) Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ). Ф. 62. Оп. 2. Д. 109. Л. 73. В итоге Казахскую автономную область так и не учредили.
23) РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 101. Л. 1.
24) Там же. Л. 3.
25) Фитрат А. Ўзбек адабиёти намуналари. Ташкент, 1928. С. XI.
26) Байбулатов Дж. Указ. соч. С. 100–101.
27) Турдиев Ш. Фитрат махфий сиёсий кузатувда // Миллий тикланиш [Ташкент]. 1996. 17 декабря.
28) Якубовский А.Ю. Указ. соч. С. 18–19.
https://shosh.uz/uz/adib-halid-uzbekistan-rojdenie-natsii/